Уильям Сароян: Мальчики для девочек, девочки для мальчиков

В сарояновском голосе звучит и печаль, и горечь, и смех, и шутка, звучит в удивительно естественной и трогающей слиянности и разочарованность, и очарованность жизнью, звучат этические уроки, звучит и авторское понимание и значительности и наивности, и силы и бессилия этих уроков. И как свидетельство этого понимания то явно, то тайно сквозит в рассказах Сарояна, порой насыщенных элементами проповедничества и патетики, ирония, усмешка самого писателя, который отнюдь не так наивен, как это может показаться на первый, поверхностный взгляд.

Наивен в сарояновеких рассказах не автор, наивны ситуации, наивны персонажи. Наивность — широко и умело используемый писателем прием, дающий ему возможность остранения привычных понятий и явлений, возможность как бы первичного открытия и оценки вещей, прием, вокруг которого Организуется поэтика Сарояна-рассказчика. В продолжение твеновской традиции носителями этой наивности, выразителями непосредственного отношения к вещам художественно закономерно и оправданно становятся в рассказах Сарояна чаще всего дети и подростки. Сароян с особенной любовью погружается в мир детства как состояния, противостоящего упадку и разложению, состояния еще не утраченной естественности чувств и порывов, живости воображения и сердца. Как художник он испытывает особенное доверие к чистому взгляду ребенка на мир, к неподдельным чувствам, волнующим детскую душу. Характерный, запоминающийся персонаж многих сарояновских рассказов — это мальчик с пытливым и зорким взглядом, с беспокойным сердцем, с естественной реакцией на все, мальчик, остро чувствующий правду и фальшь, задумывающийся над тем, что он видит и слышит, и извлекающий из всего этого и для себя, и для нас какие-то выводы, какую-то жизненную мудрость. В поэтическом родстве с этим обаятельным персонажем состоят у Сарояна и образы «взрослых», сохраняющих драгоценные черты детства — чистоту и веру, душевную цельность и непосредственность, — чудаки, мечтатели, простодушные, отстраняющиеся от расчисленной жизнедеятельности общества, где господствуют корыстные интересы и грубоматериальные стремления, где «две конечные цели утвердились в умах: стать президентом или стать миллионером». Образы детей, образы по-детски чистых и простодушных «странных» и «неудачливых» людей, само простодушие как мудро выбранный тон и позиция несут в рассказах Сарояна поэтическую нагрузку, выражают мироощущение самого писателя, его, если воспользоваться формулой Льва Толстого, «самобытное нравственное отношение к жизни», выражают, в конечном счете, ту простую и старую и однако отнюдь не устаревшую истину, что «быть добрым лучше, чем быть злым... по самой природе человеческой лучше».

Видная английская писательница Элизабет Боуэн, посвятившая творчеству Сарояна интересную и обстоятельную статью, верно замечает, что, говоря от имени странных людей, защищая неудачливых и неприспособленных, с сочувствием рисуя бездельничающих и беспечных, Сароян-рассказчик выражает протест против мертвящего единообразия американского общества. В рассказах Сарояна, по мнению Боуэн, перед нами «волнующая, настойчивая, вдохновенная манифестация невинности и естественности со стороны человека, который не желает себя продавать, человека постороннего на американской сцене, где все ему кажется отнюдь не нормальным ...окунувшегося в стихию американизма, но ни в коей мере не растворившегося в ней».

Страна сарояновских рассказов — Америка, с характерными приметами ее действительности, с ее нравами, с обстановкой и образом ее жизни. Внутри этой страны есть, однако, у Сарояна еще и свой собственный, специфический «регион». В какой-то степени его можно определить как место, край, с которым тесно по-родному связана жизнь писателя, — это Калифорния, это Сан-Франциско, город сарояновской молодости, это просторная и солнечная долина Сан-Хоакин с ее крохотными городишками, фермами, виноградниками («теплая, тихая долина дома») и это населенный преимущественно иммигрантами провинциальный город Фресно, где Сароян родился и вырос, где он мальчишкой продавал газеты на улицах, носился из дома в дом в форме рассыльного почты и таким образом, по его же шутливому слову, «получил прекрасное уличное воспитание». Верность краскам и картинам жизни родных мест безусловно, одна из существенных черт сарояновского творчества. И тем не менее определенно можно сказать, что «регион» Сарояна художника — это не столько родные места, сколько родные люди родной народ — армяне.

Как вспоминает о том сам Сароян, когда в 1935 году он впервые побывал в Советском Союзе и в стране своего народа — Армении, замечательный поэт Егише Чаренц сказал ему в навсегда запомнившемся разговоре: «Ты пишешь по-английски, и все-таки ты армянский писатель». Спустя год, издавая в Нью-Йорке свою вторую книгу рассказов («Вдох и выдох»), Сароян сделал на ней посвящение, содержавшее как бы прямой отклик на эти чаренцевские слова. Он посвятил эту книгу «английскому языку, американской земле и армянскому духу». В лоне богатейшей американской литературы Сароян-писатель любовно осознает себя именно армянином, представителем народа со своей особенной судьбой и историей, со своим неповторимым национальным обликом и характером, со своей веками выношенной мудростью и моралью. Кровно родное, армянское питает и мир души, и мир произведений Уильяма Сарояна, окрашивает и его видение жизни, и его почерк, и интонации голоса, вступает в поэтически контрастные отношения со стандартами, культивируемыми американской цивилизацией. «С фресненскими армянами в рассказы писателя входит едва ли не лучший его материал», — пишет американский исследователь творчества Сарояна Говард Флоан. Именно на этом лучшем материале, связанном для писателя с драгоценной порой детства, отрочества и юности, на материале, бережно хранимом памятью и предстающем теперь в свете нового, художнического его увидения, рождаются многие сарояновские рассказы и среди них замечательный цикл под названием «Меня зовут Арам», вышедший в свет отдельной книгой в 1940 году, с тех пор многократно переиздававшийся, переведенный на многие языки и по сей день пользующийся любовью читателей.

Сароян очень обостренно чувствует, сознает текучесть, временность всего на свете. Поэтому и особенно чувствует и ценит он чудесную способность искусства, способность слова запечатлевать и надолго сохранять то, что неминуемо утрачивается во времени, уносится безостановочным его потоком. «С тех пор, как я обнаружил, что мне дана память, я проникся желанием придумать что-нибудь насчет таких вещей, как переход сущего в прошлое, конец, исчезновение того, что было, исчезновение тех, кто был», — говорит Сароян в небольшом вступлении к книге своих избранных произведений (1958), вступлении, озаглавленном «Почему я пишу», — ...я понял, что все существующее меняется, теряет свою силу и свежесть, приходит в упадок, кончается, умирает. Я не хотел, чтобы это происходило с хорошими вещами и с теми, кого я знал и любил... Но что я мог сделать, чтобы они оставались?.. Если я напишу о них, они останутся — это будет написано, это будет, это сможет сохранить себя, пусть не навсегда, но — надолго... Вот приблизительно как и почему сделался я писателем».
Вот, скажем от себя, приблизительно как и почему пришли в рассказы Сарояна и заняли в них свое значительное, важное место впечатления и образы, отступившие в прошлое, но в памяти писателя не теряющие «силу и свежесть», пришли и остались написанными, остались жить впечатления детства и образ детства, Фресно, каким оно было, люди, которые жили там, мальчик, который там был — его радости и тревоги, его смех и печаль, его недоумения и восторги, шалости и раздумья, его взгляд на жизнь и на людей.

Н. А. Гончар