Сос Саркисян: встреча с Тарковским

Армянский музей Москвы и культуры наций предлагает вам фрагменты книги Соса Саркисяна «Разорванное время. Мы и наши: воспоминания и размышления », где выдающийся армянский актер вспоминает об Андрее Тарковском.

        Мы дружили бурно, но недолго. Когда встретились в Москве последний раз, он выглядел отрешенно, словно пребывал в ином измерении. Сейчас я полагаю, он уже решил уехать из страны и, зная наши порядки, специально старался держать меня на расстоянии. 
        Дело было на съезде кинематографистов, мы столкнулись в зале. 
        — Выступишь? — спросил я. 
        — Будет видно, — безразлично сказал Андрей. — Собственно, чего ради? — добавил он и отвернулся. 
        Держался он холодно, меня это покоробило, и, обидевшись, я сел подальше от него. Даже не смотрел в его сторону. Вдруг он поднялся, устроился на свободном кресле позади меня, тронул за плечо. 
        — Что, надулся? 
        — С чего ты взял? — я сделал вид, будто поглощен очередным выступлением. 
        Спустя минуту он опять наклонился. 
        — Сос... Помнишь Разданское ущелье? 
        — Разданское ущелье? Как не помнить... 
        — Мы как-никак видели друг друга голышом. В чем мать родила, без одежды, безо всякой там защиты... После этого нам смешно друг друга стыдиться, таиться друг от друга. И все же бывает, когда... 
        Он вышел из зала. Я ошарашенно смотрел ему вслед, и мне было не по себе. Больше мы с ним не виделись. 
        Стоял август, в Ереване пекло, духота, вязкий зной, очень мною любимый, улицы вконец опустели. Андрей жил в гостинице «Ани». В воскресенье съемок не было, я пошел к нему. Посидели чуток в ресторане, оба изнывали от жары, разговор не клеился, пить не пилось. «Андрей, — говорю, — поедем-ка в Разданское ущелье, там обнаружили недавно славное местечко, да и попрохладнее будет». Нашли машину, спустились, куда я сказал, и вот те на — река течет в двух шагах от нас, а пекло то же самое. Нехотя перекинулись несколькими фразами, каждый думал о своем, и, рассеянно глядя один на дерево, другой на бегущую воду, без энтузиазма распили бутылочку коньяка «Наири». 
        Ехать обратно машины не было, пришлось одолевать подъем пешком. Я углядел вдруг исполинского диаметра трубу, из нее прямо-таки потопом лила белая от пены вода. Мы с Андреем переглянулись и, не проронив ни слова, подошли, разделись и полезли под струю. Вот оно, блаженство... Долго, очень долго стояли мы под струей. Именно что в чем мать родила, безо всякой там защиты, безоружные, бок о бок. Точь-в-точь братья... 
        — Библейский мир, — сказал Андрей, — Армения... В ее недрах жизнь, я ногами чую пульс... Оттого, должно быть, у вас и земля так тепла, и вода... 
        Очень холодной, морозной зимой попал я в Москву и в первую голову позвонил Андрею. Договорились встретиться в восемь. Я прихватил с собой коньяку, пять-шесть бутылок разных марок. Если не ошибаюсь, он жил тогда у тещи, в одноэтажном деревянном просторном старом доме, только вот не помню, в каком районе столицы. Квартиру ему дали два года спустя. Я заходил туда раз, она была почти пуста. Андрей купил где-то старинную, порядком обветшалую мебель: большой стол, стулья с высокой спинкой; искусный мастер привел их в божеский вид. Андрей был в восторге. «Совсем, — говорит, — не торговался. Пришел, посмотрел, назвал цену — моя работа стоит столько-то. Но дело не в этом. Талантливый человек, видел бы ты, как любовно, как тщательно он работал. Поразительно, что такие еще не перевелись...» 
        Он любил армянский коньяк и по вкусу определял марку: это, разумеется, «Ахтамар», это «Двин». И улыбался, довольный собой. Пил со смаком, сделав глоток, держал коньяк во рту, до конца наслаждался вкусом, и его всякий раз выводило из себя, что я единым духом опустошаю рюмку: «Что же ты творишь, дикий кавказец? Аромат-то какой, почувствуй его, прочувствуй каждый нюанс и не лишай себя этого чуда...» 
        — Мы-то кавказцы, — отвечал я, — и горды этим, а вот вы чьи будете? 
        Он рассказал, что есть на Северном Кавказе крепость Тарки, откуда будто бы двести с лишком лет назад его предки перебрались в Россию... И с усмешкой продолжил: «Стало быть, мои предки из ваших краев, но не забывай, они были князья и здесь переженились на дворянках, так что я кровный дворянин...» 
        Лариса приготовила закуску. И мы закутили. Кутеж обретал мало-помалу размах... Это была, пожалуй, самая теплая, самая памятная из наших встреч. Изумительная встреча... 
        Были я да он, и Лариса, любезно и с удовольствием обслуживавшая нас, тоже время от времени выпивала глоток за компанию, но непременно спрашивала у Андрея, не против ли он. Супруги говорили друг с другом на вы, и это выглядело чрезвычайно красиво, как и почтительное отношение Ларисы к мужу. 
        О чем говорят за рюмкой двое мужчин? Минуло много лет, я, к сожалению, не упомню подробностей, но, ясное дело, борозды тянулись от тоста к тосту, и, отвалив пропаханный слой, мы шли дальше: кино, театр, общественная жизнь, политические порядки; ничего, кажется, не пропустили, влезли во все сферы, слово за слово, соображение за соображением, тут тебе и спор, и лад. Одного только не делали: не пели друг другу дифирамбы. 
        Он ни с того, ни с сего засмеялся: порою, говорит, ты толкуешь о вещах, о которых я имею понятие, но так, будто впервые про них слышу... С чего бы это? 
        — Такая у нас земля и вода, — засмеялся в ответ я, — такая история... Нам, армянам, приходится напоминать миру простейшие истины. Христовы заповеди тоже просты, проще некуда, да кто ж их помнит?.. 
        Глядь, а коньяк и кончился, мы даже не заметили. «Что там у нас есть выпить? — говорит Андрей жене. — Неси, такой нынче день». Он соорудил из коньячных бутылок некое подобие пирамиды, поставил между бутылками горящую свечу. Нам, охмелевшим, это показалось куда как красиво. Параджанов тоже делал что-то в этом роде. Оба они во всем искали смысл и все превращали в искусство... 
        Мы пили и говорили, говорили и пили. Андрей был уже на ногах, развивал очередную мысль, что-то мне доказывал, вышагивал, подергивая усы, вокруг стола — кипящий клубок силы, страстей, идей, кипение во плоти... Мы уже ни крохи не клали в рот, а только пили. В какой-то миг у меня зазвенело в ушах. Я встряхнул головой, нет, говорю себе, нет, взгляни, кто с тобой пьет, он же худей тебя, можно сказать, тощий. А ты как-никак армянин, тебе не к лицу пьянеть, умри, но выдержи до конца... 
        Андрей и впрямь кипел от эмоций. Снимать кино, говорит, это мое ремесло, мой хлеб, а все кому не лень учат меня, все знают, что и как надо... Выходит, все всё умеют, а я нет. Если так, сами и снимайте, творите, созидайте... И, клубок нервов, при каждом слове рубит рукой воздух. Кстати или некстати я сказал, что «Баллада о солдате» — неплохой фильм, добрый, говорю... 
        — Не смеши меня, — вскинулся он, — а то помру со смеху. Доброта, чистота... Фальшь, вранье, сопли, все из пальца высосано... Знаешь ли ты, что за штука война? Грязь, кровь, смерть, животный страх, человек там уже не человек и не может им быть. И хватит о доброте, чистоте. Мы не такие, какими себя показываем, мы совсем не то. Придет день, и ты увидишь правду, все мы увидим, до чего докатились... 
        После «Иванова детства» Андрею долго не давали работать, я знал, что время от времени он из-за денег брался за радиопостановки. Спросил, не помогал ли ему в трудные дни отец, Арсений Тарковский. 
        Он удивился, помолчал, посерьезнел: 
        — Отец никогда не знал, что мне туго. Я себе такого не позволял. 
        Андрей неизменно серьезнел, говоря об отце, даже голос у него менялся — становился гуще, полнозвучней. Об отце говорил, словно читал молитву. Чтил его необычайно, чуть ли не боготворил. Я вдвойне уважал его за это. 
        Да, мы пили в тот день по-мужски, вряд ли кто другой выдюжил бы эту гонку, пили вдохновенно, до самого донышка, и колени у нас не дрогнули, языки не заплелись, и в голове не помутилось. Изумительный день с изумительным человеком... 
        Глянули в окно, заря уже занялась. Было шесть утра. Андрей не позволил мне выйти одному, спорить не имело смысла. Оделся, поймал такси и отвез меня в гостиницу. 
        ...Андрей с женой около месяца прожил в Ереване. Баграт Ованесян снимал первый свой фильм, «Терпкий виноград». Тарковский был у него художественным руководителем и участвовал в съемках нескольких эпизодов. 
        Помню один из них: возвращается герой, без вести пропавший на войне, об этом сообщают его сестре, которую играла Галя Новенц. 
        — Галя, — предложил Тарковский, — как увидишь брата, сядь где стоишь, опустись на землю... 
        — И не кинуться навстречу? — удивилась Галя. 
        — Коленки-то подкосились, как бежать? Армянка вряд ли вынесет эту радость... 
        Мы планировали съездить в Эчмиадзин. Я позвонил приятелю, но машину так и не раздобыли. Ладно, думаю, не везти же человека на автобусе. Вышли, поймали такси. По дороге я объяснил водителю, кого везем, и попросил: если можно, подожди нас там. Водитель промолчал, но в Эчмиадзине терпеливо нас дожидался. Андрея привели в восторг кафедральный собор, хачкары, церковь Гаянэ, он был оживлен, расспрашивал, затеплил свечу. Церковь Рипсиме я оставил на обратный путь, на закуску. 
        Мы поднялись по лестнице во двор, побыли минуту-другую вместе, и Андрей внезапно попросил оставить его на полчаса одного. 
        Я спустился к такси, сказал водителю, что придется обождать. 
        — Все в порядке, — улыбнулся тот, — пойдем, пока то да се, выпьем кофе. 
        Парень был молодой, словоохотливый, расспрашивал о кино, об актерах; жаль, имя из головы вылетело. 
        Наконец двинулись в Ереван. Андрей и вообще-то не говорун, и вовсе рта не раскрыл. Ушел в себя, отмалчивался... Почему ему захотелось одиночества, о чем он думал, что испытывал в армянском храме этот русский с головы до пят человек? 
        Нет, говорю себе, никаких вопросов, оставь человека в покое. 
        Подъехали к моему дому в Ачапняке, и водитель — он провел с нами добрых три–четыре часа, — не взяв денег, сорвался и погнал с места в карьер. Обернулся и, смеясь, помахал нам рукой... 
        — Ты почему не заплатил? — полюбопытствовал Андрей. 
        — Сам, что ли, не видел? Укатил, и все... 
        — Твой знакомый? Родственник? 
        — Да нет... Просто уважил тебя, я же сказал, кто ты. 
        — Вот те на, — поразился Андрей, — ничего не понимаю... 
        — Чего тут не понять? — сказал я со смехом. — Ты человек искусства, наш гость, а он армянин... 
        — Мда... С наскоку вас не раскусишь. 
        Поднялись на четвертый этаж, слегка запыхались и на миг остановились у дверей. 
        — Ваша Рипсиме — чудо, — сказал Андрей. 
        ...Ресторан «Арарат» в Москве еще не снесли. Пошли компанией пообедать. За соседним столиком пировали денежные парни из Армении. Заказали музыку, само собой, армянскую, пошли танцевать. С ними была русская девушка, веснушчатая пышечка. Танцуя среди них, она неумело подняла руки и словно бы подскакивала. 
        Хочешь не хочешь, приходилось на это смотреть, и мне невесть отчего было неловко. В чем, собственно, дело, убеждал я себя, люди веселятся... 
        Андрей кивнул в сторону танцующих и не без горечи хмыкнул: 
        — Дружба народов... 
        — Пьяная дружба народов, — добавил кто-то. 
        — Дружба пьяных народов, — уточнил я. 
        Посмеялись. А что было делать? 
        ...По-русски в переводе Наума Гребнева только что вышла книга Григора Нарекаци. Подарил ее Андрею, он тут же открыл и углубился в чтение. 
        — Ничего армянского, — говорит. — Это русская поэзия, а не Нарекаци. 
        Перед этим я несколько раз читал ему Нарекаци. Он просил: доставь мне удовольствие, почитай, потом переведешь... С книгой в руке он принялся строка за строкой разъяснять, чем его не устраивает перевод. Я слушал и восхищался его языковым чутьем, его познаниями. Был горд, Андрей Тарковский — мой товарищ. 
        — Скажу тебе кое-что, не удивляйся: Нарекаци — христианин-язычник. 
        Эта мысль ему понравилась, он часто повторял ее. 
        После съемок поехали к нам. Почти всей группой, усталые, голодные. Потерпите, говорю, сейчас приготовлю шашлык. Я во дворе, все они — у меня, на четвертом этаже. Андрей поминутно выглядывает с балкона, видно, здорово проголодался. А мясо уже на огне. 
        — Андрей, — кричу, — спускайся, пусть они там говорят, а ты спускайся. 
        — Зачем? 
        — Сказано тебе, спускайся. Да захвати бутылку водки. 
        Стоим на армянский манер у огня, выпиваем на ногах по стопке и заедаем горячим, обжигающим шашлыком. Раз, другой, третий... 
        — Слушай, — воодушевляется Андрей, — как же мы прежде ошибались! Я сделал открытие — шашлык надо есть именно так, у огня. Совсем другой вкус. Шашлык это не суп, незачем сидеть за столом. Пускай все идут сюда... 
        — Оставь их, Андрей-джан, ешь. Отныне так и буду делать для тебя шашлык... 
        Тот день вспомнился мне в Париже, в шикарной, честь честью обставленной квартире на первом этаже, и пускай там были русские книги, и привезенные из России вещи, и звучал его родной язык, до чего ж он там тосковал, до чего мучился, ведь его взгляд волей-неволей падал в окно, в чужой и чуждый мир, и это чужое и чуждое наполняло жилье. 
        Ах, если бы ты был жив, Андрей, и обретался в родной своей Москве, и наезжал временами в Армению, и мы, ты да я, стояли с шашлыком и водочкой у разведенного на сухой виноградной лозе огня... 
        Как вышло, что ты лишился дома?.. 
        Кто сделал тебя изгнанником, великий человек?..