Валерия Олюнина: Половина спящего дома
И когда мы вышли с этих деревянных помостков, скорее напоминающих средневековую театральную сцену, стихи Юрия Живаго, эшафот, палача, чем нашу вчерашнюю станционную платформу, мне захотелось пройти мимо одного странного дома, к которому я мысленно подступалась много раз. Я знаю, я должна туда попасть и забрать его навсегда, чтобы годами обживать его пространство. У меня так было уже один раз в Ереване, где меня в дождливый майский день поселили на улице Кохбаци в нежилую квартиру, купленную для гостей. Я знаю точно, что там был битком набит холодильник, но спустя неделю я помнила только то, что у раковины на кухне стояло блюдце с сушеной вишней и кофе, который нужно варить в джазве. Когда хозяин уходил, я садилась за огромный вытянутый стол, на один из двенадцати стульев, и так сидела напротив и все же поодаль раскрытого окна, и смотрела на ереванский дождь и понимала, что я не хочу возвращаться домой. Потом я вставала, варила кофе, брала блюдце с сушеной вишней, закуривала и перебирала листки с записями. Я никогда в командировках не писала с места событий, всегда было время после разложить впечатления по ящикам, но в этой квартире на улице Езника Кохбаци я чувствовала, что теперь у меня и вправду есть кабинет, и я всегда смогу возвращаться в дом страшного советского образца, заходить в обшарпанный подъезд, проезжать на лифте, обклеенном рекламами пиццерий и джазовых клубов, и попадать в это квартиру. Он был богослов и философ, один из основоположников армянского литературного языка, и может быть раньше из окон домов на этой улице вываливались ковры, чтобы просохнуть, набраться солнца, как делают все хладнокровные, а под ними шли на рынок спотыкаясь верблюды.
Тогда я пришла от Завена, из дома, который был построен для художника, правда, он в нем никогда не жил, я сидела и вспоминала, как Завен был напряжен, он через пару часов уезжал в Тбилиси на выставку своих фотографий. Но мы все же долго говорили в его рабочем кабинете, где он подарил мне один старый буклет.
Его я и рассматривала сидя за пустым столом в квартире, где дождь уже, кажется, не шел. Я села и написала ручкой, чего со мной уже давно не случалось, начало своей зарисовки. Мне кажется теперь, что мою прежнюю жизнь эта чужая квартира в Ереване и приговорила. Я вернулась домой и стала понимать, что это не мой дом, а дом, где живут мои дети и муж. По вечерам перед сном я представляла квартиру, вновь брала блюдце с вишней, кофе и сигареты и обдумывала какие-то мысли, больше радостные, наверное, потому что для плохих мыслей у меня был свой дом. Потом через очень короткое время я снова приехала в Ереван, и так случилось, что моя подруга жила здесь неподалеку, чуть дальше общества слепых. Это было невероятно, потому что ее дом располагался напротив того дома, где была моя квартира. Однажды мне назначили встречу где-то в кафе неподалеку, и в это время пыльная буря ворвалась в город. Люди всегда вспоминают при этом лютые зимы девятностых годов, когда уже случилось Спитакское землетрясение и шла карабахская война, как вырубали реликтовые севанские леса, защищавшие Ереван от пыли. Я смотрела в окно и видела, как раскачиваются высокие мачты тополей, странно, что их не спилили до сих пор, однажды они рухнут. и тут пришла смс, что встреча не состоится. Я огорчилась, кажется, но вдруг какой-то вихреобразный поток стал втягивать и меня, подбрасывая по обычному двору, где граффити, футбольная площадка и лавки торговцев, и так меня долго швыряло из сторону в сторону, ( так я летала во время передозировки наркозом, когда впервые рожала), пока не оказалась лицом к окну той самой квартиры, располагающейся на четвертом этаже. Я увидела себя сидящую за все тем же большим столом, и только одиннадцати стульев больше не было, я сидела одна и вместо бумаг с записями лежала груда голубых камней, трава, пахнущая урцем и мятой, и почерневшие ягоды вишни. Я сидела и смотрела на себя ту, что была вне дома, точнее сказать, я смотрела на себя ту, что была в доме, ведь рассказ же шел от лица той женщины, что была вне дома и на голубые тбилисские камни, с которыми художник шел прощаться, когда их закатывали в асфальт. В конце концов, почему нам должно быть жаль голубых камней, у нас у многих хорошее воображение, и мы можем их себе вообразить?! Это ведь не партитуры Баха, в которые после его смерти мясники заворачивали свинину?
Так получилось, что тот дом в Ереване, что строился для художника и он вот-вот должен был туда въехать, стал музеем, а тот дом в Тбилиси на улице Коте Месхи продали. Художник чувствует, потеряет после своего ухода потеряет старый, а новые так и не обживет, наверное, это тоже было для него невыносимо, смотреть, как строятся стены, забиваются гвозди в его будущий музей.
Я понимаю, что нельзя этот рассказ писать так путано и избыточно, я сейчас я вдруг вспомнила, что мой отец рассказывал свой сон, как однажды в шахтерском уральском городе, один мужик ушел в лес за грибами, сел под дерево и умер. И потом через несколько дней он пришел во сне к его отцу и сказал: «Пойдем, я тебе твой дом приготовил». Мой дед пошел и увидел, что этот дом полностью заколочен. Он не собирался умирать, знаешь ли, он был в неладах со своей женой, но через несколько дней он выпил в гараже кислоты из водочной бутылки, конечно, не перепутав, все же в минуты перед смертью он ворвался в дом, где бабушка смотрела телевизор, и только и прошептал вздувшимися губами: «Я умираю». Так он и лежал в гробу мой дед, работавший в забое, страдавший силикозом, с черными обугленными губами.
Так вот, когда мы пошли от этих деревянных помостков, спустились вниз к рельсам, как актеры или как двое, удравших с эшафота, я захотела показать тебе то место, где рассказ должен быть завершен.
Но мы еще должны пройти мимо одного странного дома. Половина его жилая, в окнах кое-где горит свет, а вот и он, смотри! А другая половина была нежилая, с заколоченными окнами. Наверное, там и лестницы есть, ведущие из жилой части в другую, или вот есть, например, комната в жилой части, и она соприкасается со стеной из неживой точнее, нежилой части. Что думает человек, засыпая на своей жилой половине? Он что, благодарит господа, что жизнь удалась, и нет за стеной никакого плачущего ребенка или как хорошо, что там никто громко не любит друг друга? Что может чувствовать человек, засыпая, елозя пальцами по обоям, по ту сторону которых ничего нет, кроме разросшегося грибка? Где мертвая, могильная тишина, темнота преисподней, которая доверчиво и уютно ластится к нему, как та ванна грязи из анекдота, к которой должен привыкнуть смертельно больной?!
А сейчас единственное, о чем нужно жалеть: о случайных лишних людях, захламляющих наше жизненное пространство. О том, что часто не бывает ни желания, ни мужества исправить это.
А отец мой, когда уходил, много шутил, как Меркуцио. Однажды сказал, что наша Вечность – это шесть квадратных метров, честно украденных в неравной схватке у земли. В этой квадратуре есть высшее сбалансированное житие по принципу разумной достаточности, не находишь?
Наверное, это будет очередной никому не нужный рассказ, но с хорошим финалом. Кстати, мы и дошли до этого места. Я год назад шла к станции, и была счастлива, как когда-то в Сибири, когда мы в мороз минус сорок, и все были на улице. Вечно мокрый возле губ шарф между рельсами, вот здесь, я увидела освященную белым фонарем площадку, выхваченную из темноты. Хороший кадр мог бы получиться: мимо разнонаправленных дорог – призрачная остановка.
Валерия Олюнина