Однажды литературовед Владимир Огнев написал про поэта Юрия Левитанского, что он «один из поколения опаленных войной, проживший напряженную духовную жизнь». С началом Великой Отечественной войны Левитанский — студент третьего курса Московского института философии, литературы и истории — добровольцем уходит на фронт. Среди «опаленных войной» стоит и имя армянского поэта Геворга Эмина, в 1942–1943 годах служившего в Красной армии. Бессмысленная и жестокая война нашла отражение в стихотворениях обоих поэтов, создавших на долгое время прочный творческий союз, проникнутый взаимным уважением. В переводе Юрия Левитанского на русском языке зазвучала лирика Геворга Эмина. Особый интерес в своей переводческой работе Левитанский уделял стихотворениям Эмина, посвященным Великой Отечественной.

Геворг Эмин в своей статье «Будь осторожен со словом», говоря о Юрии Левитанском как переводчике, писал следующее: «Один из моих переводчиков — Ю. Левитанский — не знает армянского языка. Переводит с подстрочника, как поэт он мне близок. Я читаю его стихи и могу отобрать стихи, которые так мне нравятся, что я их считаю своими. Естественно, что я их перевожу на армянский язык. Мое положение выгоднее. Мне легче — я знаю русский язык. Ему труднее, но от этого, поверьте, стихи мои не становятся хуже. Ю. Левитанский обладает счастливым даром перевоплощения, „вживания“ в чужой текст».

В начале 1950-х годов Григор Эмин пишет стихотворение «Заблудившийся сон», прибегая к такому весьма распространенному литературному приему как сон. (Вспомните сон Татьяны из «Евгения Онегина» Пушкина.) Лирическому герою стихотворения Эмина снится сон, где возникает образ солдата, тоскующего по дому и матери. Но сон чужой — поэтому и «заблудившийся»: «…этот сон, наверно, мать искала».

Сны-стихотворения есть и у Юрия Левитанского. Самое известное и, наверное, самое красивое — это «Сон о рояле», где вымысел и отраженная во сне реальность, переплетаясь, создают аллегорическое целое.

Геворг Эмин

Заблудившийся сон

Мне снилось,
Будто шел солдат с войны,
Он шел из окруженья. Был он ранен,
И, может, потому он был так странен
И были так глаза его грустны.

Он шел дорогой дальней,
Непрямой
И вот дошел до моего порога.
«Не скажешь ли, товарищ, где дорога,
Что покороче б вывела домой?»

Я говорю ему:
«Войди в мой дом,
Тебе, солдат, привал короткий нужен,
Мы печь затопим и согреем ужин,
Поспишь да и пойдешь себе потом».

А он мне:
«Спать, приятель, не пора,
Спасибо, не хочу тебя обидеть,
Но я спешу. Я должен мать увидеть,
Боюсь, что не успею — ведь стара».

И он ушел.
Еще, как метроном,
Его костыль постукивал устало,
Когда проснулся я. Уже светало.
Шел дождь, и были лужи за окном.

Ах, сон чужой!
Он спутал все пути,
А этот сон, наверно, мать искала,
Наверно, глаз печальных не смыкала
И не могла никак его найти.

Юрий Левитанский

Сон о рояле

Я видел сон — как бы оканчивал
из ночи в утро перелет.
Мой легкий сон крылом покачивал,
как реактивный самолет.

Он путал карты, перемешивал,
но, их мешая вразнобой,
реальности не перевешивал,
а дополнял ее собой.

В конце концов, с чертами вымысла
смешав реальности черты,
передо мной внезапно выросло
мерцанье этой черноты.

Как бы чертеж земли, погубленной
какой-то страшною виной,
огромной крышкою обугленной
мерцал рояль передо мной.

Рояль был старый, фирмы Беккера,
и клавишей его гряда
казалась тонкой кромкой берега,
а дальше — черная вода.

А берег был забытым кладбищем,
как бы окраиной его,
и там была под каждым клавишем
могила звука одного.

Они давно уже не помнили,
что были плотью и душой
какой-то праздничной симфонии,
какой-то музыки большой.

Они лежали здесь, покойники,
отвоевавшие свое,
ее солдаты и полковники,
и даже маршалы ее.

И лишь иной, сожженный заживо,
еще с трудом припоминал
ее последнее адажио,
ее трагический финал.

Но вот, едва лишь тризну справивший,
еще не веря в свой закат,
опять рукой коснулся клавишей
ее безумный музыкант.

И поддаваясь искушению,
они построились в полки,
опять послушные движению
его играющей руки.

Забыв, что были уже трупами,
под сенью нотного листа
они за флейтами и трубами
привычно заняли места.

Была безоблачной прелюдия.
Сперва трубы гремела медь.
Потом пошли греметь орудия,
пошли орудия греметь.

Потом пошли шеренги ротные,
шеренги плотные взводов,
линейки взламывая нотные,
как проволоку в пять рядов.

Потом прорыв они расширили,
и пел торжественно металл.
Но кое-где уже фальшивили,
и кто-то в такт не попадал.

Уже все чаще они падали.
Уже на всю вторую часть
распространился запах падали,
из первой части просочась.

И сладко пахло шерстью жженною,
когда, тревогой охватив,
сквозь часть последнюю, мажорную,
пошел трагический мотив.

Мотив предчувствия, предвестия
того, что двигалось сюда,
как тема смерти и возмездия
и тема Страшного суда.

Кончалась музыка и корчилась,
в конце едва уже звеня.
И вскоре там, где она кончилась,
лежала черная земля.

И я не знал ее названия —
что за земля, что за страна.
То, может быть, была Германия,
а может быть, и не она.

Как бы чертеж земли, погубленной
какой-то страшною виной,
огромной крышкою обугленной
мерцал рояль передо мной.

И я, в отчаянье поверженный,
с тоской и ужасом следил
за тем, как музыкант помешанный
опять к роялю подходил.

Использованная литература:

Айрян З. Искусство поэтического перевода в творчестве русских поэтов II половины XX – начала XXI века (на примере армянской поэзии). — Ереван : GSM STUDIO, 2012.

Евгений Евтушенко: Паруйр Севак — первый армянин, с которым я подружился