День памяти Сергея Довлатова
Сергея Довлатова нет с нами уже 35 лет. Его проза, остроумная и актуальная во все времена, разобрана на многочисленные цитаты, а его имя стало символом целой эпохи. Сегодня мы хотим вспомнить не только писателя, но и человека, а потому обратимся не к его произведениям, а к воспоминаниям о нём.
Сергей Довлатов в редакции «Нового американца». Нью-Йорк. Фото Нины Аловерт
Сергей Донатович Довлатов (настоящая фамилия Довлатов-Мечик, при рождении Мечик; 3 сентября 1941 года — 24 августа 1990 года) — русский писатель и журналист, известный своим лаконичным стилем, ироничным взглядом на действительность и автобиографической прозой. Родился в Уфе, с 1944 года жил в Ленинграде. Учился на филологическом факультете Ленинградского университета, но был отчислен. Служил в войсках МВД, охраняя исправительно-трудовые лагеря в Коми АССР (1962—1965). Этот опыт лёг в основу повести «Зона».
Был членом литературной группы «Горожане». Работал журналистом в Таллине («Советская Эстония») и экскурсоводом в Пушкинском заповеднике. Публикации рассказов в эмигрантских журналах («Континент», «Время и мы») привели к исключению из Союза журналистов СССР.
Сергей Довлатов в редакции «Нового американца». Нью-Йорк. Фото Нины Аловерт
В 1978 году эмигрировал сначала в Вену, затем в Нью-Йорк, где активно включился в литературную жизнь русской эмиграции.
С 1980 по 1982 год он был главным редактором еженедельной газеты «Новый американец», издания третьей волны русской эмиграции. Опыт работы в «Новом американце» отражён в повести Довлатова «Невидимая газета», а многие статьи из газеты вошли в сборник «Марш одиноких».
Редакция газеты несколько раз переезжала: с Таймс-сквер на Юнион-сквер, а затем на 8-ю авеню. Известна фотография Довлатова на полу во время одного из переездов, опубликованная в газете с подписью:
«Главный редактор „Нового американца“ обживает свой кабинет. Мебели для него пока не нашлось».
К середине 1980-х достиг литературного успеха, публиковался в престижном журнале The New Yorker. За двенадцать лет в эмиграции выпустил двенадцать книг. Произведения Довлатова переведены более чем на 30 языков.
Ключевые произведения: «Невидимая книга», «Соло на ундервуде», «Компромисс», «Зона», «Заповедник», «Наши», «Чемодан», «Иностранка», «Невидимая газета», «Марш одиноких».
В эмиграции Довлатов обзавёлся многочисленными друзьями и коллегами, в числе которых были и литераторы Пётр Вайль и Александр Генис (в 2024 году включён в реестр иностранных агентов РФ).
Сергей Довлатов с Петром Вайлем и Александром Генисом (в 2024 году включён в реестр иностранных агентов РФ).
Из открытых сетевых источников
“Книгой Вайля и Гениса [«Современная русская проза»] <…> будут недовольны все пишущие люди, как бездарные, так и даровитые: даровитых они критикуют, а бездарных не упоминают”
Сергей Довлатов на выступлении с Петром Вайлем и Александром Генисом (в 2024 году включён в реестр иностранных агентов РФ). Нью-Йорк, 9 ноября 1979 года. Фото Нины Аловерт. Из открытых сетевых источников
“Я хорошо знаю, как Вайль и Генис читают и оценивают книги. Петя открывает неведомую ему дотоле книгу на 234 странице и говорит: «Смотри, Саня, тут написано — его щёки отливали синевой, какая банальность…» После чего они захлопывают книгу, навсегда причисляют автора к бездарностям, и выше сноски этому автору уже не подняться”
Сегодня хотелось бы обратиться к книге Александра Гениса (в 2024 году включён в реестр иностранных агентов РФ) «Довлатов и окрестности» и к тем воспоминаниям, что содержатся в ней.
«Довлатов дебютировал в печати мемуарами. Когда я прочёл “Невидимую книгу” впервые, мне показалось, что в литературе стало тесно от незнакомых звёзд.
Выросший в провинциальной Риге, где литературная среда исчерпывалась автором лирического романа о внедрении передовых методов производства, я завидовал Довлатову, как д’Артаньян трём мушкетёрам.
Мир, в который дал заглянуть Довлатов, был так набит литературой, юмором и пьянством, что не оставлял места для всего остального. Он был прекрасен и казался скроенным по моей мерке.
Через год после смерти Довлатова я участвовал в посвящённом ему вечере в Ленинграде. Для меня все, кто оказался на сцене, пришли туда из “Невидимой книги” — кубистический Арьев, гуттаперчевый Уфлянд, медальный Попов, Сергей Вольф, списанный у Эль Греко. У Довлатова фигурировал даже зал Дома Союза писателей имени Маяковского. Последний запомнился мне больше всех — памятник поэту занимал весь гардероб.
С тех пор многие друзья Довлатова стали моими приятелями. Но, перечитывая “Невидимую книгу”, я не могу отделаться от впечатления: подлинное в этих мемуарах — только фамилии героев.
Герои Сергея были и правда людьми замечательными, только на свои портреты они походили не больше, чем мультипликационные герои на угловатых персонажей кукольных фильмов. В жизни им недоставало того беглого лаконизма, который придало им довлатовское перо.
В исполнении Довлатова все они — блестящие, остроумные, одержимые художественными безумствами — выглядели крупнее и интереснее примостившегося с краю автора. Сергей сознательно пропускал их вперёд.
Выведя друзей на авансцену, Довлатов изображал их тем сверхкрупным планом, который ломает масштаб, коверкает перспективу и деформирует облик, делая привычное странным.
Вот так на японской гравюре художник сажает у самой рамы громадную бабочку, чтобы показать в растворе её крыльев крохотную Фудзияму. Как она, Довлатов маячил на заднике своих мемуаров.
О себе Сергей рассказывал пунктиром, перемежая свою историю яркими, как переводные картинки, сценками богемной жизни.
В этом было не столько смирение, сколько чутьё. Смешиваясь с другими, Довлатов вписывался в изящный узор. Свою писательскую биографию он не вышивал, а ткал, как ковёр. Входя в литературу, Довлатов обеспечил себя хорошей компанией».
В редакции «Нового американца». Нью-Йорк. Фото Нины Аловерт
«Все мы раньше очень много шутили, более того, мы шутили всегда. Это напоминало американский сериал, где смех прерывает действие раз в пять—десять секунд. Такая манера общения может показаться механической, но только не тогда, когда ты сам участник разговора, состоящего из передразниваний, каламбуров и вывернутых цитат» (также из «Довлатов и окрестности»).
«“Я, сын армянки и еврея, — жаловался втянутый в публичные объяснения Довлатов, — был размашисто заклеймён в печати как эстонский националист”.
Надо сказать, он не был похож не только на третьего, но и на первых двух. Называя себя “относительно белым человеком”, Сергей описывал свою бесспорно экзотическую внешность обобщенно, без деталей — смутно упоминая средиземноморское направление, налегал на сходство с Омаром Шарифом.
Собственно национальность, и в первую очередь — своя, интересовала его чрезвычайно мало. Не то чтобы Довлатов вовсе игнорировал эту, столь мучительную для большей части моих знакомых, проблему. С национальным вопросом Сергей поступил как со всеми остальными — транспонировал его в словесность. Довлатов связывал национальность не с кровью, а с акцентом. С ранней прозы до предпоследнего рассказа “Виноград”, где появляется восточный аферист Бала, инородцы помогали Сергею решать литературные задачи. <…>
Сергей любил примеры удачной инъекции акцента. “Читатель, — уверял он, — никогда не забудет, что герой рассказа – грузин, если тот один раз скажет «палто»”. Но когда я спросил Сергея, как отразить на письме картавость, он ничего не посоветовал. Видимо, так — в лоб — изображать еврея казалось ему бессмысленно простым. <…>
Зато “р” не выговаривает у Довлатова персонаж-армянин: “Пгоклятье, — грассируя, сказал младший, Леван, — извините меня. Я оставил наше гужье в багажнике такси”. От героев рассказа “Когда-то мы жили в горах” ждёшь гортанного говора. Но Довлатов дразнит читателя, изображая не акцент, а дефект речи.
Кавказ спрятан у него глубже. Восточный оттенок создает не фонетика, а синтаксис:
“ — Приходи ко мне на день рождения. Я родился — завтра”.
Плюс лёгкий оттенок абсурда:
“ — Конечно, все народы равны. И белые, и жёлтые, и краснокожие… И эти… Как их? Ну? Помесь белого с негром?
— Мулы, мулы, — подсказал грамотей Ашот”.
Кстати, это рассказ-исключение. Его, на беду и журнала, и автора, напечатали в “Крокодиле”. В ответ пришло открытое письмо из Еревана. Группа академиков обиделась на то, что армян показали диким народом, жарящим шашлык на паркете».
Александр Генис (в 2024 году включён в реестр иностранных агентов РФ) и Сергей Довлатов. Из открытых сетевых источников
«И мать, и жена Довлатова служили корректорами. Неудивительно, что он был одержим опечатками. В его семье все постоянно сражались с ошибками. Не делалось скидок и на устную речь. Уязвленные довлатовским красноречием собеседники не раз попрекали его тем, что он говорит как пишет. В его речи действительно не было обмолвок, несогласований, брошенных, абортированных предложений. Что касается ударений, то ими он способен был довести окружающих до немоты. Я, например, заранее репетировал сложные слова. Но и это не помогало: в его присутствии я делал то идиотские, то утончённые ошибки. Ну кто, кроме Довлатова, знал, что в слове “послушник” ударение падает на первый слог?
На письме опечатки Довлатову казались уже трагедией. Найдя в привезённой из типографии книге ошибку, вроде той, из-за которой Сергей Вольф назван не дедушкой, а “девушкой русской словесности”, Довлатов исправлял опечатку во всех авторских экземплярах.
Теперь я и сам так делаю, но раньше относился к ошибкам куда снисходительней. Особенно к своим — в университете я был известен тем, что написал “матросс” с двумя “с”.
Опечатки — не всегда зло. Только они, как писал Карел Чапек, и развлекают читателей газет. Советскую прессу, скажем, ради них и читали. Одни злорадно говорили, что в “Правде” правдивы только опечатки, вроде любимого Довлатовым “гавнокомандующего”, другие — садисты из отставников — изводили редакции скрупулёзным перечнем огрехов, третьи — собирали опечатки для застольных бесед.
Опечатка обладает самым загадочным свойством анекдота: у неё нет автора. Сознательно сделанная ошибка редко бывает смешной. Нас веселит именно непреднамеренность конфуза. Ошибка осмеивает не только исковерканное слово, но и речь как таковую. Опечатка демонстрирует уязвимость письма, несовершенство речи, беззащитность языка перед хаосом, который шутя и играя взламывает мертвенную серьёзность печатной страницы.
Смех — это наши аплодисменты свободной случайности, сумевшей пробиться к смыслу.
<…>
Сергей, как и все, любил байки про смешные ошибки. Про то, как Алешковский выпустил книгу, посвящённую “дорогим дрязьям”, про то, как Глезер издал мемуары с полуукраинским названием: “Чоловек с двоиным дном”. Но хуже всего был его собственный промах. Готовясь к сорокалетию Бродского, Довлатов взял у него стихотворение для “Нового американца”. Никому не доверяя, Сергей заперся наедине с набранным текстом. Сидел с ним чуть ли не всю ночь, но ничего не помогло. В стихотворении оказалась пропущенной одна буква — получилась “могила неизвестного солата”. Юбилейный номер с этим самым “салатом” Довлатов в великом ужасе понёс Бродскому, но тот только хмыкнул и сказал, что так, может, и лучше».
Иосиф Бродский и Сергей Довлатов. Из открытых сетевых источников
«В рассказах Довлатова не было ничего важного. Кроме самой жизни, разумеется, которая простодушно открывалась читателю во всей своей наготе. Не прикрытая ни умыслом, ни целью, она шокировала тем, что не оправдывалась. Персонажи Довлатова жили не хорошо, не плохо, а как могли. И вину за это автор не спихивал даже на режим. Советская власть, привыкшая отвечать не только за свои, но и за наши грехи, у Довлатова незаметно стушевывалась. Власть у него занимала ту зону бедствий, от которой нельзя избавиться, ибо она была непременным условием существования.
Не то чтобы Довлатов примирялся с советскими безобразиями. Просто он не верил в возможность улучшить человеческую ситуацию. Изображая социализм как национальную форму абсурда, Сергей не отдавал ей предпочтения перед остальными его разновидностями. Довлатов показал, что абсурдна не советская, а любая жизнь. Вместе с прилагательным исчезало и ощущение исключительности нашей судьбы».
Портрет Сергея Довлатова для сборника «Наши», Форест Хиллз, Нью-Йорк, 1983 год. Автор: Mark Serman. (Использован и в качестве обложки материала). Из открытых сетевых источников
«Довлатов считал себя человеком мрачным. “Главное, — предупреждал он в одном письме, — не подумай, что я весёлый и тем более счастливый человек”».
Источники:
Александр Генис (в 2024 году включён в реестр иностранных агентов РФ). Довлатов и окрестности. — Редакция Елены Шубиной, 2022;
Сергей Довлатов — Игорь Ефимов. Эпистолярный роман. — М.: Захаров, 2001;
Нина Аловерт. Фотоальбом «Сергей Довлатов в фотографиях и воспоминаниях Нины Аловерт». — 2016.