«Свобода — это наличие выбора, и добро — это наличие выбора»: интервью с писателем и литературоведом Гаянэ Степанян
Гаянэ Степанян — писатель, литературовед, преподаватель РУДН, автор книг «Достоевский и шесть даров бессмертия», «От Бунина до Бродского. Русская литературная нобелиана», «Пушкин. Наше время. Встречи на корабле современности» (в соавторстве с Михаилом Визелем), первой части фэнтезийной трилогии «Книга аэда». Также Гаянэ — постоянный лектор Армянского музея, где уже провела цикл лекций о русских классиках XIX века и их творческих и биографических связях с Арменией, и готовится к новым встречам, посвящённым представителям русской литературы XX века.
Мы поговорили с Гаянэ об опыте «вживания в роль», расспросили о личной галерее «пенатов» и о том, как она разработала знаковую систему для своей книги.
Гаянэ Степанян
— Гаянэ, практически на всех книжных и литературных сайтах, где представлены Ваши книги, в разделе «биография» указано, что, когда Вы писали свой фантастический роман, то «примеряли на себя» своих персонажей: фехтовали, играли на ударных, гадали на картах. Расскажите, пожалуйста, об этом опыте и о том, как он помогает смоделировать героев произведения.
— Для меня это был очень интересный опыт. Но, признаться, сегодня я уже не уверена, что дело было только в написании романа. Но тогда я именно так это воспринимала. Например, я еду на «Вархаммер» [полигонная ролевая игра — прим.ред.] в качестве имперского пехотинца, потому что мне это нужно для романа. И действительно было нужно.
Положа руку на сердце: я же роман начала писать не вдруг. Тогда у меня был очень сложный период в жизни, совпавший с разводом. Вероятно, это был мой способ психологического спасения. И когда я пробовала разные виды деятельности, они как ничто показывали мне, что мир намного шире, чем мои отношения с конкретным человеком. Сейчас я понимаю, что, несомненно, это был такой способ для психики адаптироваться к новым условиям. Другое дело, что это и правда понадобилось в работе над романом.
Я несколько расшифрую это вживание в опыт. Дело в том, что всё нужно описывать какими-то словами. А если вы, например, никогда в жизни не держали в руках оружие, то как вы будете об этом говорить? В лучшем случае, если вы человек начитанный, будете пересказывать то, что прочитали у других. Но это совершенно неинтересно читать, потому что подобное уже писали Дюма или Вальтер Скотт. Зачем повторять за другими? Когда у вас появляется ваш собственный опыт, вы начинаете видеть такие детали, которые, возможно, никто раньше не замечал. Вы находите особенные слова для этих деталей — даже не вы их находите, слова вас находят, — и уже точно знаете, как об этом следует писать. Вам понятно, что чувствует человек, когда сторожит ворота ночью. Адский холод, какие-то странные прохожие. Вы понимаете, о чём разговаривают стражники в это время. Ведь, хоть мы и играем, вряд ли сильно отличаемся от реальных стражников. Нам так же приходится коротать это холодное, тёмное время у костра. Так и появляется та самая достоверность, тот контекст, который порой даже не находит прямого отражения в самом романе.
Гаянэ Степанян принимает участие в полигонной ролевой игре
— Правильно ли сказать, что весь экстраординарный опыт, который был получен для вживания в роль, остаётся полезным и в Вашей настоящей жизни?
— Да, это остаётся как образ мысли. Например, благодаря тренеру по фехтованию я телом прожила нехитрые уроки мудрости: хотя в непонятной ситуации есть смысл отступить, но невозможно отступать до бесконечности. В какой-то момент придётся дать бой, потому что рано или поздно вы упрётесь в стену, в корень, в дерево, ещё куда-нибудь, и что тогда? Чтоб не оказаться в тупике – выбирайте момент и деритесь, как лев! Когда вы научаетесь мыслить не только разумом и своими представлениями о жизни, то палитра выбора расширяется. Свобода — это наличие выбора, и добро — это наличие выбора. Чем шире выбор, тем больше свободы.
— Планируете ещё что-нибудь необычное освоить? Прыжки с парашютом?
— С парашютом я вряд ли прыгну. Вероятно, лет десять назад да, но сейчас я не вижу смысла в такого рода экстриме. На параплане или дельтаплане полетать, наверное, можно. Но для этого тоже нужно некое стечение обстоятельств. В общем, мои ближайшие планы относительно нового опыта носят пока интеллектуальный характер.
— Вы участвуете в литературном процессе и как исследователь, и как создатель. Насколько сбалансировано и бесконфликтно в Вас уживаются изучение литературы и её истории и сотворение собственных текстовых миров?
— Я вам больше скажу: для меня это примерно одно и то же. Я 20 лет преподавала у студентов-иностранцев. Когда открываешь журнал такой группы, встречаешь привычные китайские имена, вроде До Цзуань или Юй Фань, которые уже никого не удивляют. Но потом видишь имя, которое даже без запинки прочитать не можешь. И чем, скажите, оно отличается от фэнтезийного? Если бы напротив имени вместо «Индонезия» была написана какая-нибудь волшебная страна? Для меня это в любом случае вопрос веры. Просто в одном случае мне сообщили, что Индонезия существует, а в другом — что волшебная страна не существует.
Я не раз проводила эксперимент, спрашивая: Анконская Мархия — это реальное или вымышленное государство? Большинство опрошенных отвечали, что вымышленное, тогда как это реальное образование, упоминающееся на карте Средневековой Европы и в «Божественной комедии» Данте.
Сами видите, что граница между вымышленным и реальным определяется исключительно общей конвенцией: что мы договорились между собой считать реальным, а что — вымышленным. Вся культура, начиная с языка, — это вопрос конвенции. Мы говорим на русском языке и понимаем друг друга, потому что некогда наши предки договорились, что этот обмен звуками будет нечто обозначать. Всё, что построено на языковой основе, имеет абсолютно договорную систему. Поэтому фэнтези отличается от прочей культурной реальности лишь тем, что не имеет общественной конвенции. Мы не договаривались, что это существует. Это я договорилась сама с собой в своей голове. А вам я предлагаю с этим познакомиться, потому что это мой способ мыслить.
Гаянэ Степанян с «Книгой аэда». Фотография из открытых сетевых источников
— Как Вы считаете, почему фэнтези на протяжении многих лет остаётся одним из самых популярных жанров?
— У этого может быть множество причин, но для того, чтобы назвать истинную, вероятно, потребуется культурологическое и социальное исследование. Во-первых, несомненно, это способ эскапизма, позволяющий уйти от реальности. Фэнтези по своей сути во многом отвечает тем же требованиям, которым когда-то отвечал романтизм: существует некая серая, обывательская, скучная будничная реальность, не соответствующая моим высоким запросам, и вот он — яркий, прекрасный мир, населённый драконами, принцессами, волшебниками. Фэнтези, несомненно, во многом отвечает именно этому юношескому романтическому стремлению, и потому среди читателей фэнтези очень много молодых людей.
И все же фэнтези, на мой взгляд, значительно более могущественный жанр, чем любой другой. В моём восприятии (и я не навязываю эту точку зрения) фэнтези — прямой наследник мифа. Единственная разница между мифом и фэнтези в том, что в фэнтези я заведомо предупреждаю о вымысле, а миф подразумевает веру. Фэнтези наследует из мифов архетипы, которые властвуют над нами, и это вторая причина популярности жанра. Неслучайно Юнг говорил: «Тот, кто владеет языком архетипов, тот говорит на тысяче языков». Поэтому не без причины Брэдбери, будучи исключительно умным и образованным писателем, почти оскорблялся, когда его называли фантастом. Брэдбери настаивал на том, что он пишет именно фэнтези, потому что этот жанр апеллирует напрямую к мифу.
— Правда ли, что для своей книги Вы разработали собственную знаковую систему, свой язык? Почему возникла подобная необходимость?
— Это сложная тема. С языками вообще непросто. Мой язык существует на нескольких уровнях. Языка, подобного артлангам — клингонскому из вселенной «Звёздного пути» или эльфийскому из вселенной Толкина — у меня нет. Это огромный лингвистический труд, на который у меня на сегодняшний день не хватает сил. Существуют лишь отдельные его элементы: грамматические основы, из которых я составляю некоторые слова. У меня есть понимание о создании местных волшебных знаков-рун, об их двух типах. Но это лишь понимание; говорить на этом языке невозможно, можно лишь произнести отдельные слова.
Ещё один способ создания языка — присвоение малоиспользуемым словам нашего языка новых значений. Например, «дхарма» — это слово из древнеиндийской мифологии, и в книге я изменила его семантику. То же самое с «аэдом» — ему я присвоила значение «маг». Зачем это понадобилось? Мне очень хотелось создать смещение спектра, чтобы всё было «как у нас, но не как у нас». Использование слов в других значениях обеспечивает это смещение. Ведь я не вижу большого смысла в создании другой реальности, если поэт — это поэт, маг — это маг, а король — король. В таком случае, давайте уж писать про наш мир. Вся проблематика, те вопросы, которые я пытаюсь поставить и на которые ищу ответы, ярче высвечивается именно в жанре фэнтези за счёт свойства инакомирия. Это инакомирие создаётся благодаря инакоязычию.
— Как Вы считаете: читателем рождаются или становятся? Может ли предрасположенность к чтению быть заложена генетически, учитывая, что порой дети из читающих семей не любят книг, а из нечитающих — наоборот, проявляют рвение к тексту?
— Мне кажется, это заложено не в большей мере, чем языковые способности или способности к музыке. На самом деле неодаренных к языкам людей не существует. На родном-то языке как-то изъясняются все? Или ещё: у кого-то нет слуха. А почему у китайцев и вьетнамцев 100% населения со слухом? Более талантливые? Нет, просто языки так устроены, что там без слуха нельзя. И, соответственно, музыкальность воспитывается, она залог социализации. Также и с чтением. Конечно, кто-то в нём более одарён, а кто-то менее, но быть бездарным в чтении невозможно. Если от книги будет зависеть жизнь, поверьте мне, любой бездарный читатель сразу станет читателем гениальным.
— А можно ли стать писателем, не будучи читателем?
— Категорически нет. Чтобы стать писателем, необходим читательский опыт, то, что мы называем начитанностью.
У американского исследователя вопросов чтения Мортимера Адлера есть замечательная формула, которую я очень люблю и часто цитирую студентам: «Все великие люди — это всегда великие читатели». Это касается не только писательства. Чтобы чего-либо достичь в нашей письменной цивилизации, необходимо быть читателем.
— Как думаете, это изменится через 10 или 20 лет?
— Не думаю, что в этом смысле произойдут значительные изменения, поскольку чтение развивает так называемые soft skills. Чтение требует воображения, фантазии, понимания, концентрации — это лишь самые очевидные аспекты. Оно развивает эти способности, и немногие другие виды деятельности могут сравниться с ним в этом отношении. Следовательно, для того, чтобы иметь не успех нувориша, но успех человека, находящегося на своем месте, эти навыки нужны.
Поэтому я не думаю, что касаемо значимости чтения что-то изменится.
— Вы планировали и мечтали о том, чтобы стать писателем? Думали ли Вы о себе именно как о писателе фэнтези?
— С восьми лет я фантазировала, что получу Нобелевскую премию. В том возрасте я просто не знала о других наградах. Помню, как говорила отцу: «Я обязательно прославлю нашу семью». К тому же, мне очень нравилось сочинять и записывать истории. Однако родственники убедили меня, что писательство — это не профессия. В итоге я получила филологическое образование и долгое время жила без сочинительства, зато получила обширный житейский опыт, необходимый для прозы.
Гаянэ Степанян читает лекции «Пушкин и Армения» и «Толстой и Армения». Из архива Армянского музея
— А думали ли Вы о себе в том ключе, чтобы писать нон-фикшн и исследовать чужие творческие пути?
— Я написала до этого семь-восемь учебников, поэтому писать учебную литературу для меня было более естественно. Более того, некоторое время я преодолевала собственное восприятие приоритетов. Долго даже для самой себя я была преподавателем, который пишет роман. Теперь же я больше воспринимаю себя писателем, который также преподаёт и читает лекции.
Нон-фикшн — это просто следующий шаг, когда моя аудитория значительно расширяется: это уже не только студенты, которых я призвана учить, а круг тех читателей, которые не выбрали филологию своей профессией, а поэтому задачи у нон-фикшн книги и учебника разные. Когда я работаю над последним, мне не нужно заинтересовать читателя: ведь в моём идеальном мире студент — уже вовлечённый человек, он уже выбрал мою специальность. А вот широкую аудиторию заинтересовать нужно и необходимо. Мне все время кажется, если люди проходят мимо восторга, радости и утешения, которые дарит литература, они очень многое теряют. Это как если бы в пустыне я нашла оазис с колодцем, но все жаждущие проходили мимо. Как можно не позвать? «Вода! Вода! Идите, пейте!»
— А есть ли писатели, которых Вы воспринимаете как любимых персонажей и за чьей судьбой, раскрытой в письмах, дневниках и воспоминаниях современников, следите с особым интересом?
— Раньше я бы непременно назвала Пушкина, Толстого, Достоевского. Сейчас, готовясь к различным лекциям по самым разным темам, я вдруг осознаю, что неинтересных людей просто нет.
Понимаете, эти люди не просто так остались в литературной и культурной памяти; они нашли свой уникальный взгляд на мир, который транслировали через слово. Увидеть мир глазами такого человека очень интересно. Вот, например, для вас я, надеюсь, предстаю как уважаемый лектор. Но вчера в пенсионном фонде девушка, объяснявшая мне мой вопрос, не имела понятия, что я лектор или писатель. Она видела во мне будущую пенсионерку, которой нужно растолковать базовые вещи, которые я почему-то сама не потрудилась узнать. Кого во мне видит водитель на проезжей части? В лучшем случае — внимательного пешехода.
Каждый из нас в глазах прочих людей предстает не одним и тем же человеком. А теперь представьте, каким человеком вас или меня увидит Пушкин? Или Достоевский? Или любой другой человек, который остался в культурной памяти, потому что увидел что-то такое, чего не видели до него?
Гаянэ Степанян с портретом Николая Гумилёва авторства Анны Даниловой
— И всё же: есть ли писатели, которых Вы особенно выделяете? «Любимчики», чьи портреты висят на стене или стоят на заставке рабочего стола?
— У меня целых восемь изображений писателей — своя коллекция, которую написала художница Анна Данилова. Эти картины я называю пенатами. Это название я взяла из книги итальянского психоаналитика Зойи «Отец», где он исследовал значение отцовской фигуры для современной культуры. Отец в его интерпретации — это не биологический родитель, но тот, кто передал тебе некий опыт, и восприемником кого ты можешь считать себя.
Некоторые портреты авторства Анны Даниловой из коллекции Гаянэ Степанян
Помимо мужчин в моей семье я для себя определила таких «отцов», как Пушкин, Мандельштам, Пастернак, Гумилёв, Гёте, Данте, Достоевский, Державин, и скоро будет Толстой (его портрет ещё не готов). Они для меня — постоянное напоминание о моём пути, и я имею в виду не только писательство.
Беседовала Анна Владиславская
Изображение на обложке и прочие фотографии без указания источника предоставлены Гаянэ Степанян и публикуются с её разрешения.